А. КУШНЕР :: Я СКАЖУ ТЕБЕ, ГДЕ ХОРОШО...

[jaga_lux_2]

Времена не выбирают,
В них живут и умирают...
                  Александр Кушнер

Вчера был день сплошь какой-то диаспорный и эмигрантский, в разговорах  живьем и по телефонам – где хорошо, где лучше, где никак, и вообще – что делать-то? Разговоры, уговоры, и к месту вдруг вспомнился стих Кушнера. К нему присоединяю воспоминания Колкера. О Бродском и Кушнере.И, конечно, давным-давно любимые стихи.

А.Кушнер

Я скажу тебе, где хорошо: хорошо в Амстердаме.
Цеховые дома его узкие волноподобны.
Я усилие сделал, чтоб вспомнить их: над головами
Их лепные коньки белогривые море способны
Заменить, на картине кипящее в буковой раме
Золоченой, - видения наши горьки и подробны.

Вспомнить что-нибудь трудно, труднее всего - по желанью.
Упирается память: ей, видишь ли, проще в засаде
Поджидать нас, пугая то Вишерой вдруг, то Любанью,
Почему ее вспомнил сейчас, объясни, Бога ради!
Дует ветер с Невы, тополя прижимаются к зданью.
Я скажу тебе, где хорошо: хорошо в Ленинграде.

Я скажу тебе, где хорошо: хорошо где нас нету.
В Амстердаме поэтому лучше всего: у канала
Мы не бродим, не топчемся, не покупаем газету,
Не стремимся узнать из нее: что бы нас доконало?
Я стоял над водой: все равно, что заглядывал в Лету.
В Амстердаме нас нет - там и горе бы нас не достало.

Я скажу тебе, где хорошо: хорошо, где нам плохо.
Хорошо, где, к тебе поднимаясь навстречу с дивана,
Произносят такие слова, как "страна" и "эпоха", -
И не стыдно тому, кто их вслух произносит, не странно,
И всерьез отвечая на них, не боишься подвоха,
И болят они, как нанесенная в юности рана.

Юрий Колкер
Из песни злого не выкинешь

БРОДСКИЙ

Говорили (была в советское время такая шутка), что из трех качеств — честный, умный и партийный — человеку доступны только два. Если ты честный и умный, ты беспартийный; если ты честный и партийный, ты неумен; если ты умный и партийный, ты бесчестен. Когда эту шутку пересказали знаменитому обозревателю Би-Би-Си Анатолию Максимовичу Гольдбергу, убежденному социалисту, не жившему в СССР, он возмутился. Возмутимся и мы: Окуджава был честен, умен, талантлив — и состоял в партии; ему пришлось; так обстоятельства стеклись; видно, в армии вступил, во время войны.

Шутка рисовала правильную картину. Я вспомнил ее в связи с Глебом Семеновым. Он — пример честного писателя, интегрированного в систему. Он состоял членом союза советских писателей — да и кто бы отказался? Это была колоссальная привилегия. Будучи честным и умным, систему ненавидел и презирал. Будучи человеком, порвать с нею не мог. Что с вилами на паровоз кидаться? Раздавит и не заметит. Особенно в Ленинграде; в Москве хоть иностранные корреспонденты есть.

При начале нашего знакомства, когда я его еще мало знал, Семенов в моих глазах отчасти представлял эту подлую и бездарную систему, мир официальной советской литературы — потому-то я и удивился, когда он однажды прямо назвал Бродского талантливым поэтом. Было это в 1971 году и вот в каком контексте: речь шла о плодовитости. Семенов утверждал (чуть ли не в связи со мною), что писать слишком много — плохо; что настоящий поэт работает над словом долго; но оговорился, что знает одного очень талантливого поэта, который по временам писал запоем: Бродского.

До этого мне от официальных людей приходилось слышать, что Бродский — неважный поэт, но хороший переводчик. (Так думала и Грудинина.) Это отношение согласовалось с моим впечатлением. Четыре строки из одного перевода Бродского я знал на память. Были они из мультфильма по древней армянской легенде о гордой царевне, которая говорит:

— Из юношей только тот

Станет мужем моим,

Кто огонь принесет,

Который неугасим.

Дальше там, в мультфильме, юноши добывают с риском для жизни какое-то особенное пламя; какой-то вечный огонь. Символика не сразу до меня дошла, когда же дошла, задела за живое. Я и сам мучался этим вопросом: “На время — не стоит труда...”.

Что же до оригинальных стихов Бродского, то я их знал, хоть и фрагментарно, с четырнадцати лет — и никогда ими не восхищался. В дивном Рождественском романсе меня тревожила строка “Пчелиный рой сомнамбул, пьяниц...” Трудолюбивые пчелы представлялись мне воплощением трезвости, отрицанием сомнамбулизма. Позже мне попались в списках внутренние рецензии на рукопись книги Бродского, представленную в издательство Советский писатель. Ходили они по рукам с тем, чтобы высмеять рецензентов, но в рецензиях не все упреки были вздором. Сам я, когда писал о Бродском в 1987 году, нашел у него толпы наполнителей: ненужных слов, не служащих мысли и звуку; вообще пришел к мысли, что по мастерству он уступает некоторым известным современникам, в том числе — Кушнеру, Кублановскому, Кенжееву. Даже в Письмах к римскому другу, которые люблю, есть это: “Вот найдешь себе какого-нибудь мужа...”. Я твердил: не знаешь, какого, не пиши стихов. Эпитет не должен быть пуст.

Все вокруг знали Бродского лично, я — не видел его никогда; знакомства не искал. Увидел случайно лишь в эмиграции, в Лондоне, за два или три года до его смерти, и не подошел к нему. Повлиял же на меня Бродский вот как: после его отъезда (он уехал в 1972 году) я где-то публично высказался в том смысле, что хоть сам я для себя эмиграцию исключаю, но нельзя отнять у человека право жить там, где он хочет, — словом, не осудил его отъезд. После этого публикации в Ленинграде у меня прекратились, постепенно сошли на нет и в других городах. Конечно, тут мог сработать иной механизм: просто мои стихи стали лучше, а ведь в редакциях (я с удивлением отметил это после первых же контактов с редакторами) всегда, неизменно и безошибочно, отбирали худшее. Могли сказаться и общие причины: в середине 1970-х сильно подморозило после суда над Хейфецем и Марамзиным. Так или иначе, но последний раз в СССР (в Москве) мои стихи были напечатаны в 1975 году, притом под псевдонимом. С 1981 года начались публикации за границей. Косвенно — Бродский способствовал моему эскапизму, моей эмиграции. Прямо — в этом была виновата бездарная власть. Именно бездарная; в те дни это, а не жестокость, стало ее главным отличительным признаком.

“Трагическое миросозерцанье /Тем плохо, что оно высокомерно”, — говорит Кушнер, имея в виду Бродского. На это возразим так: миросозерцанье не выбирают, и оно меняется. Мое — было трагическим до 1970 года, стало гедонистическим в 1970 году и опять трагическим — в 1975-м.

Невозможно обойти стороной разговоры о том, что Кушнер будто бы завидует Бродскому. Мне они только смешны. Во-первых, они неизменно исходят от тех, кто сам завидует. Во-вторых и в главных, чтобы завидовать, нужно знать, что ты — хуже; Кушнер же никогда не считал себя хуже Бродского. Его логика видится мне вот какой: талант на весы не положишь, а мастерство — кладется. Цыплят по осени считают. Живущий несравним. Сосредоточимся на несомненном: на том, чтобы стихи были хороши, а прочее отложим. Такова, во всяком случае, была моя логика, которую я ему приписывал.

Ревность к удачам Бродского Кушнер наверняка испытывал, это неизбежно внутри поколения; но ревность — не зависть. Не славе же Бродского мог он завидовать? Такая постановка вопроса близорука, если не глупа. Отчего тогда не завидовать Евтушенке? Этот славой не то что Бродского, этот и Шекспира с Гомером заткнул в России за пояс, а вместе с тем все, кто не слеп, знали и знают ему цену. Но даже и Шекспир с Гомером — букашки рядом с Аллой Пугачевой, Высоцким, Элвисом Пресли, Марадоной, рядом с теми, кто служит злобе дня. О чем у нас речь? Не о стихах ли? Тогда назовем вещи своими именами: поэзия — маргинальная часть современной культуры, пикник на обочине. Пишут и читают стихи — сумасшедшие. Разве не сумасшествие для звуков жизни не щадить? Завтра — звук самого громкого имени сотрется из памяти человеческой, не то, что стихи. Отношение к стихам может быть только религиозное.

А.Кушнер - стоит, остальные - ученые, Слисенко, Марков, Трахтенброт
http://berkovich-zametki.com/2007/Starina/Nomer5/Kushner1.htm

Я — ПАТРИОТ

У меня же апрель 1971 года начинался в матримониальных и литературных хлопотах. Первые описаны; вторые были вот каковы. Девятого числа меня должны были обсуждать у Кушнера на Большевичке. Стихи полагалось отпечатать; моя машинка хромала, скрадывала убедительность текста. Вечером 1 апреля я приехал к Тане, дома ее не застал, оставил записку: “Танечка! Здесь 32 стихотворения — как я понимаю, работы на целый день. Мне очень совестно просить тебя об этом, я знаю, как ты занята. Но у меня нет другого выхода... Я твой должник!.. Мне необходимо иметь три экземпляра, хотелось бы — завтра вечером, чтобы я мог отвезти стихи Кушнеру не слишком поздно. Заранее тебе благодарен. Твой Колкер”. Как ни в чем не бывало! И она отпечатала. Машинка у нее на работе была хоть куда.

На обсуждении (первый и единственный раз в библиотеке Большевички) присутствовала Аля. Неожиданно меня подвергли резкой критике. Регина Серебряная, оппонент, сказала, что я — “человек, ошарашенный литературой”. Говорили, что стихи мои вычурны, что “писать нужно потише” и необязательно так много. Кушнер советовал добавить “сдержанности и влаги”. Огорчило меня вот что: он поощрительно отозвался не в первую очередь о новых моих стихах (как мне казалось, именно сдержанных, выдержанных в духе его эстетики), а скорее о старых, написанных, когда моя vita nuova еще только брезжила. Моего большого скачка, моего tour de force — не заметил. Смелый человек, он решился похвалить стихотворение (1970 года), в сущности своей антисоветское:

Что с Россиею сталось? Темно среди белого дня!

Это, верно, усталость лишила рассудка меня,

И, должно быть, я болен — такое привиделось мне!

Пол-Европы не сладило с нею в минувшей войне,

Бонапарт надорвался, а прежде Батый и Кончак...

— Саранча, говорю я тебе, на полях саранча!

В этих стихах для меня сейчас только одно важно: как и многие, я думал, что в ходе второй мировой войны против СССР воевали не одни только немцы, а еще кто-то; не иначе, как румын за солдат держал. Стихи же — неважные, конечно. Кушнер скорее всего похвалил их за патриотизм.

Сам он был и остается патриотом. И каким! Беру из стихов, написанных позже, но в этом Кушнер не переменился. “И в следующий раз я жить хочу в России...”; “Жить в городе другом — как бы не жить”; “Я скажу тебе, где хорошо: хорошо в Ленинграде”. Последняя строка произнесена уже после переименования города. В ней слышится тоска по жадному читателю-заговорщику, в советские времена расхватывавшему книги Кушнера за сутки. Прав маркиз де Кюстин: “Нет поэтов более несчастных, чем те, кому суждено прозябать в условиях широчайшей гласности, ибо когда всякий может говорить, что угодно, поэту остается молчать. Видения, аллегории, иносказания — вот средства выражения поэтической истины. Режим гласности убивает эту истину грубой реальностью, не оставляющей места полету фантазии...” Прав Кюстин — но не до конца. Поэзия — всегда иносказание, и она преспокойно обходится без политики. А Кушнер — не прав, не по существу своей поэтической реплики о Ленинграде (ему там действительно было хорошо), а по существу занятого им положения: он был не прав по отношению к нам, тогдашним. Знал бы он, что это такое: не иметь читателя! Вспомнил бы хоть мандельштамовское: “Читателя, советчика, врача!” Или хоть современника своего прочел бы:

Несчастные люди — поэты,

Которых не слышит никто.

Блокнот, карандаш, сигареты

В дырявом кармане пальто.

Стоит он на Невском проспекте

И смотрит на время свое,

Не зная, в каком же аспекте

Ему трактовать бытие.

На вид ему где-то под тридцать,

И труден решительный шаг...

А время идет, как патриций,

Надменное, с ватой в ушах.

Так писал в те годы Житинский. И еще, он же:

Обращаюсь к читателю,

А читателя нет.

Предан скоросшивателю

Мой словесный портрет.

Нет, не было “хорошо в Ленинграде” — ни нам, отверженным сочинителям (несмотря на всё искупающую молодость), ни большинству ленинградцев. Сказать такое — может, со стороны Кушнера, и остроумно было, но в сущности своей — недобросовестно. Глубиною и силой таланта Кушнер, пожалуй, превосходил тогда многих, но не настолько, чтобы топтать их, вспоминая об этом страшном времени. Своеобразием таланта — уступал многим, тому же Житинскому, куда более терпкому. Произведение искусства, пусть хоть самое гениальное, живет только в восприятии ценителей искусства. Стихи, не прочитанные вовремя, чаще всего умирают — и никогда не возвращаются в контекст культуры во всей своей первозданной силе. Ни Боратынский, ни Тютчев, ни Мандельштам не стали тем, чем могли и должны были стать при нормальном своевременном прочтении. Если бы Евгений Онегин остался в рукописи и был найден вчера (да еще без имени автора), мы бы не знали, как к этому тексту относиться.

После моего обсуждения разыгралась престранная сцена. Помощницей Регины, вторым библиотекарем, работала на Большевичке Галя Сибирякова (поддразнивая, я ее называл Серебряковой), молодая красивая девушка, фигуристая, но простоватая. Стихов не писала, однако всегда присутствовала на занятиях, где, после Кушнера, главным законоговорителем давно уже сделался я. Слушала меня внимательно, это я видел. При ней как-то Скобло, после очередной моей соловьиной трели, сказал с чувством:

— Тебе пора писать! — имея в виду: писать критику. И Галя кивнула.

Я за Галей полушутя ухаживал, но — только на Большевичке, где нам случалось и пить компанией, и в кино даром ходить в фабричный клуб. Тут же, 9 апреля, когда я представил Алю как мою будущую жену, Галя вдруг поднялась и ушла за ближайший стеллаж, а вернулась с красными глазами. Ничего между нами не было; мы даже наедине никогда не оставались. Что ей подумалось? Не иначе как вот что: опять какая-то дурнушка меня оттеснила! Что Галя неудачлива в любви, было на ней написано аршинными буквами.

Шестнадцатого апреля я выступал оппонентом в кружке у Семенова, где разбирались стихи Дмитрия Говорухина; против обыкновения, я больше хвалил, чем ругал. Хвалил странно:

— Мне очень нравится, что Говорухин обращается к теме раздумий о родине. Может быть, эта тема не всегда ему дается, но, во всяком случае, глобальные, вечные поэтические мотивы не приносятся в жертву моде.

Смешно, не правда ли? Что же и шло у редакторов, как горячие пирожки, если не “раздумья о родине”? Но я тоже был патриотом. С оторопью перечитываю свои стихи 1970 года:

Какое счастье пасть у Фермопил!

Не то чтоб нет достойнее примера

В моем отечестве — иная эра,

И бой еще ожесточенней был...

А всё же счастье — пасть у Фермопил!

Я русский. На декабрьском снегу

Моя нога лыжню себе проложит.

Я перед родиной в таком долгу,

Что кровью рассчитаться не смогу,

Когда меня сочтут и подытожат,

А эти строки долг еще умножат.

Но я и перед древними в долгу.

Нет, я отнюдь не вождь, не воин даже

И, видно, трус порядочный... До слез

Меня доводят пустяки: наркоз,

Дантист, Христос, распятый в Эрмитаже.

Присущи мне, я знаю, столько разных

Неумных слов и дел несообразных.

И между ними, сознаю с тоской,

Смерть — отвратительнейший акт людской —

Любая смерть... И никогда не праздник.

А всё же ... и т. д. и т. п.

Помню, что мой патриотизм показался излишним даже Семенову: ему не понравилось, что я называю себя русским, однако ж я тогда говорил именно то, что чувствовал. Нужны были специальные усилия бездарной власти и пресловутого народа, чтобы разубедить меня. Сейчас, комментируя эти посредственные стихи, скажу, что не вижу никакого противоречия между тем и этим: очень можно быть евреем — и вместе с тем русским. Русский — имя собирательное. Никакого единообразного этноса за ним не стоит и никогда не стояло.

Родина, между тем, не дремала. Бдительная была. Результаты обнаружились очень скоро. Через пять лет, в 1976 году, жена не отпускала меня одного на чердак белье вешать; боялась, что я сам повешусь. Писал я в ту пору иначе:

Я проклинаю родину мою,

Мне трижды изменившую отчизну,

Любовь и труд, родителей, семью,

Друзей и хлеба дешевизну.

Опять: стихи эти, говоря осторожно, не совсем замечательны, но я пишу о себе, и себя обещал не щадить, а человеческий поворот, со мною случившийся, упоминания заслуживает. Не со мною одним случился. В том же 1976 году написал я и другое, получше:

Мои американские друзья,

Боюсь, не знают твердо, жив ли я.

Развеществилась наша переписка.

Нарушены воздушные пути.

Гольфстрима вброд письму не перейти.

Прощай, Нью-Йорк! Не сетуй, Сан-Франциско!

В небесную Америку влюблен,

В идею, может статься, в теорему,

Кому пишу, удерживая стон?

Не вам, счастливцы. Прямо дяде Сэму.

Америка! Отверженных мечта,

Надежда пучеглазая свободы,

Читающая Божий суд с листа,

Обнявшая наречья и народы...

Америка! Я — пасынок земли.

Всё у меня украли, что могли,

Божась серпом и молотом воздетым.

Я — висельник, но вынут из петли

Простым кивком, одним твоим приветом.

Мне не видать тебя, не убежать —

Сожрет свинья, развеществит стихия.

Моё дитя швырнут к ногам Батыя.

Мой самый прах захочет удержать

Себя и всех предавшая Россия.

Этих стихов — не стыжусь, хоть и не публиковал их до сей поры. Не публиковал же потому, что до начала 1990-х я всё еще не вполне отождествлял Россию и СССР; надеялся, что настоящая Россия может возродиться; нужно только большевизм преодолеть.


Александр КУШНЕР

* * *

Зачем Ван Гог вихреобразный
Томит меня тоской неясной?
Как желт его автопортрет!
Перевязав больное ухо,
В зеленой куртке, как старуха,
Зачем глядит он мне во вслед?

Зачем в кафе его полночном
Стоит лакей с лицом порочным?
Блестит бильярд без игроков?
Зачем тяжелый стул поставлен
Так, что навек покой отравлен,
Ждешь слез и стука башмаков?

Зачем он с ветром в крону дует?
Зачем он доктора рисует
С нелепой веточкой в руке?
Куда в косом его пейзаже
Без седока и без поклажи
Спешит коляска налегке?

Из сб."Приметы", Советский писатель, Ленинградское отд., 1969
http://magazines.russ.ru/voplit/1997/3/kushner.html

Что страшней забитой двери,
Драпированной ковром?
Кто за нею? Ангел Мери
Иль двурушник с топором?

От ковра и в разговоре
Взгляд смущенный не отвесть,
И в затейливом узоре,
Приглядеться — что-то есть.

В беспорядочном порядке
Башен, башенок, зубцов
Как не прятаться загадке
Для гостиничных жильцов?

Все склоняет к недоверью.
Отогну рукой ковер —
Дует, словно бы за дверью
Длинный-длинный коридор.

Нет ни скважины, ни ручки.
Поддувает ветерок.
Мы по Кафке эти штучки
Изучили назубок.

Где-нибудь в дали немецкой
Или пражской, черт возьми!
Но в гостинице советской!
За советскими дверьми!

Отойду. Глаза прищурю.
Эту дверь не отворю.
— На другой литературе
Я воспитан, — говорю.

1964
* * *

И.Бродскому
Заснешь с прикушенной губой
Средь мелких жуликов и пьяниц.
Заплачет ночью над тобой
Овидий, первый тунеядец.

Ему все снился виноград
Вдали Италии родимой.
А ты что видишь? Ленинград
В его зиме неотразимой?

Когда по набережной снег
Метет, врываясь на Литейный,
Спиною к ветру человек
Встает у лавки бакалейной.

Тогда приходит новый стих,
Ему нет равного по силе,
И нет защитников таких,
Чтоб эту точность защитили.

Такая жгучая тоска,
Что ей положена по праву
Вагона жесткая доска
Опережающая славу.

1964
* * *

Сын сапожника, горный орел,
Как родился — очами обвел
Горы, каторги, реки и пашни.
Вся Россия под ним, как ковер,
Все увидел: тончайший узор
И кремлевские красные башни.

Неизвестно, сияла ль тогда
Над притихшим селеньем звезда
И какого была она цвета?
И младенец, закутан в платки,
Запускал ли уже коготки
В полотно? Или выдумка это?

Или, правда, ворвавшись, как дух,
Поднимал на щеке его пух
Сквознячок из незапертой двери?
Может быть, если вместе сложить
Год, число и огонь притушить,
Угадать можно было в нем зверя?

1967
* * *

Больной неизлечимо
Завидует тому,
Кого провозят мимо
В районную тюрьму.

А тот глядит: больница.
Ему бы в тот покой
С таблетками, и шприцем,
И старшею сестрой.

1969
* * *

Кончились все разговоры,
Сколько их было, прямых,
Жарких, похожих на споры,
Громких и тихих, ночных.

Где эти белые ночи
И ледяное вино?
Ты еще что-то бормочешь?
Все замолчали давно.

Хмурится русская проза:
По придорожным кустам
Ветер и жар тепловоза.
Где разговор по душам?

Где, среди скрипа и лязга,
Полубезумная речь?
Кажется, чем не завязка,
Чтоб на сюжет приналечь?

Странно! За то, что сурово
Смотрит попутчик во тьму
И не проронит ни слова, —
Ты благодарен ему.

1970
 
* * *
Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти,
Как на рынке, поменять.

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; я в пять лет
Должен был от скарлатины
Умереть, живи в невинный
Век, в котором горя нет.

Ты себя в счастливцы прочишь,
А при Грозном жить не хочешь?
Не мечтаешь о чуме
Флорентийской и проказе?
Хочешь ехать в первом классе,
А не в трюме, в полутьме?

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; обниму
Век мой, рок мой на прощанье.
Время - это испытанье.
Не завидуй никому.

Крепко тесное объятье.
Время - кожа, а не платье.
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки,
С нас - его черты и складки,
Приглядевшись, можно взять.
1978